Изменения 2014–2015 гг. выглядят как резкая смена курса. Однако они не возникли как “черт из табакерки”, неожиданно и непредсказуемо. Постепенное накопление тех элементов, которые в конечном счете вывели на новую парадигму российского внешнеполитического позиционирования и поведения, обнаруживается в динамике предшествовавшего развития, причем не только в период президентства Путина. В числе некоторых показательных примеров:

• неприятие расширения НАТО;
• озабоченности в связи с вступлением бывших союзников в ЕС;
• “разворот над Атлантикой”;
• марш-бросок на Приштину;
• мюнхенская речь Путина;
• противодействие “оранжевой революции” на Украине;
• война на Кавказе–2008.

И все же 2014–2015 гг. характеризуются возникновением нового качества в российской внешней политике:

• по представлению о существующем миропорядке и отношению к нему — неприятием сложившейся системной иерархии и международно-политической практики (оно накапливалось годами и в конце концов выразилось в готовности к реальным действиям с целью их трансформировать). Россия перестает быть status quo power?
• по характеру деятельности — подчеркнутой наступательностью на международной арене;
• по определению приоритетов — сфокусированностью прежде всего на своих прямых и непосредственных интересах, с явной тенденцией рассматривать проблемные темы иного порядка (глобальные, региональные, обусловленные интересами других стран и т.п.) как несоизмеримо менее значимые;
• по аргументации и используемому дискурсу — постмодернистским релятивизмом касательно правовых и поведенческих стандартов;
• по применяемому инструментарию — энергичным задействованием силового компонента;
• по целеполаганию — легко прочитываемой (но не обязательно хорошо просчитанной) ориентацией на усиление влияния, повышение роли страны в международных делах (не важно, каким путем, какой ценой и с какими последствиями);
• по взаимодействию с другими участниками международной жизни — очевидным пренебрежением в отношении союзников, с одной стороны, и партнеров, с другой;
• по пиаровской составляющей — беспрецедентным (по размаху, формам, агрессивности и содержательной непритязательности) пропагандистским сопровождением, причем прежде всего для внутреннего потребления.

Существует множество интерпретаций касательно мотивов, которыми руководствовалась Москва, смысла предпринятых ею действий и преследуемых целей. В понимании российского поведения так или иначе варьируются три главных темы (каждая по отдельности или в различных сочетаниях).

• Россия ориентируется на тактический горизонт. Суть: оборонительная реакция (на Россию наступают, она вынуждена защищаться). Варианты интерпретации российской тактики: ответная, спонтанная, хорошо продуманная и т.п. Задача: нейтрализовать или минимизировать повестку дня, которая навязана “грандами” (Западом).
• Россия действует на стратегическую временну´ю и пространственную глубину. Суть: переход во внешнеполитическое контрнаступление. Варианты интерпретации российской стратегии: вынужденная, рационально или психологически обусловленная, тщательно (или поверхностно) рассчитанная и т.п. Задача: навязать свою повестку дня другим участникам международной жизни.
• В России происходит экстернализация внутренней повестки дня. Суть: возложить ответственность за любые существующие и возможные в будущем проблемы на внешних врагов и их внутренних пособников. Задача может иметь как тактическое, так и стратегическое измерение. В практическом плане важны три взаимосвязанных момента: (i) контекст предстоящих выборов или иных изменений во властной структуре; (ii) минимизация критики/максимизация поддержки внешнеполитического курса внутри страны; (iii) внутриполитическая консолидация в более широком плане.

Какая из трех интерпретаций ближе к истине? Каждая отражает реальность под тем или иным ракурсом, и поэтому противопоставлять их друг другу не стоит. В принципе они дают возможность неангажированного анализа проблемы, поскольку не обусловлены принятием либерального, консервативного, традиционалистского, модернистского или какого-либо иного дискурса.

По вопросу о последствиях рассматриваемых изменений также высказываются разные оценки.

• Апологетические: Россия произвела переворот в международной системе, заложила для нее совершенно новые основания, и теперь действовать и просто существовать по-старому будет невозможно.
• Оправдательные: Россия отказалась играть по старым правилам и сделала заявку на новые.
• Разоблачительно-критические: Россия в разгаре шахматной партии смешала фигуры на доске и перевернула ее (это можно назвать абсурдистской моделью “создаваемого хаоса” — создаваемого не с просчитанной целью, а “на авось”, в надежде, что “что-нибудь получится”).
• Драматические: правила международно-политического поведения создавали долго и настойчиво в эпоху разрядки и потом в 90-е годы ХХ в. — и вот теперь все рухнуло, все усилия пошли прахом.
• Минималистские: никаких особых изменений в международной системе не произойдет, поскольку оказался затронутым лишь ее незначительный сегмент, а на поддержание инерционного развития работают гораздо более значимые факторы.

Новые российские подходы возникают по трем направлениям: Крым, Украина, Сирия. Проблемные темы по каждому из перечисленных направлений выходят далеко за пределы используемых для его обозначения геополитических маркеров.

Крым. Здесь затрагиваются принципиальные аспекты международно-политического поведения / развития:

• территориальные проблемы (изменение границ, аннексии и инкорпорации, сецессии);
• вопрос о соблюдении договоров и соглашений;
• проблема значимости и действенности международно–политических гарантий (относительно территориальной целостности, безъядерного статуса и т.п. — Будапештский меморандум).

То, что представляется сильнейшими аргументами для внутренней аудитории (история вопроса, волеизъявление населения, реальная или потенциальная дискриминация), не прозвучало убедительным образом на международном уровне. Ни один из указанных аргументов не признается в качестве правового обоснования российских действий. Существует общее понимание, что может быть множество подобных спорных и потенциально конфликтных ситуаций, что никаких универсальных рецептов на этот счет нет и что требуется крайне осторожный, деликатный подход для их урегулирования.

Но если Крым по части аргументации проигран Россией вчистую, то по части эффективности предпринятых ею практических действий — это безусловная победа. Как раз в этом отношении “крымская модель” может оказаться привлекательной для ее воспроизведения другими в аналогичных спорных ситуациях. Такая возможность пока носит концептуальный, теоретический характер. О желающих воспользоваться крымским опытом не слышно. Это — хорошая новость.

Плохая — в том, что нанесен удар по международному праву и общепризнанным стандартам международно-политического поведения. Конечно, Россия не обладает монополией на нанесение таких ударов — но у нее всегда был достаточно целостный, убедительный и внутренне непротиворечивый подход, в основе которого — апелляция к формальным принципам и устоявшимся нормам. Этот подход оказался размытым до основания.

Ущерб нанесен не только и не столько России (он иногда даже компенсируется некоторой “восхищенностью” энергичными, решительными и быстрыми действиями Москвы), сколько самой тенденции формирования правового международного сообщества. И это касается широкого круга вопросов: соблюдение соглашений (pacta sunt servanda), неприкосновенность границ, неприменение силы, мирное разрешение конфликтов.

Украина. Возникающие здесь в связи с российской политикой проблемы выходят за сугубо украинские рамки и касаются всего постсоветского пространства:

• суверенитет постсоветских стран, их свобода выбора;
• конкуренция за влияние в постсоветском пространстве; роль России и внешних действующих лиц;
• “замороженные конфликты” (существующие и эвентуальные конфликтные темы в отношениях между странами региона; роль России в постсоветских конфликтах).

На украинском направлении Россия может поставить себе в заслугу решительное и недвусмысленное обозначение своих притязаний на постсоветское пространство как такое, где она имеет особые интересы и будет их отстаивать всеми возможными средствами. Это снижает неопределенность в эволюции данного ареала международной системы и опасность его превращения в яблоко раздора между претендентами на влияние и обладание им. Внешние игроки должны будут с повышенным вниманием относиться к российскому фактору, а страны региона — с большей осторожностью размышлять о смене внешнеполитических ориентиров.

Однако вряд ли стоит серьезно рассчитывать на демонстрационный стабилизирующий эффект. На другой чаше весов — высокомерное низведение “партнеров” до положения бессловесных клиентов, игнорирование их суверенитета (вопреки провозглашаемому пиетету к оному), культивирование “зоны привилегированного влияния” (что может интерпретироваться как притязание на установление чуть ли не протектората). Хотя на уровне политического реализма (“таковы реалии международной жизни”) это может дать непосредственный результат со знаком плюс, в более значимом стратегическом контексте все будет уходить только в минус. Уже сейчас нередки осторожные (а иногда и вызывающие) заявления и действия некоторых стран постсоветского пространства, свидетельствующие об усилении дезинтеграционного тренда, который в долговременном плане может выводить на перестройку и переориентацию значительной части постсоветского пространственного ареала, в том числе его восточноевропейского сегмента.

Тревожными могут быть не только долговременные, но и более конкретные последствия: конфликт на Украине и вокруг Украины превращает этот регион в потенциальный источник международных осложнений. Если по линии Россия–НАТО и по линии Россия–Украина радикальной смены тренда не произойдет, следующий крупный кризис можно ожидать в связи с вопросом об интенсификации связей Украины и НАТО (включая ее возможное членство в данной структуре — вопреки популярным рассуждениям о том, что это исключено) и вероятной жесткой реакцией России на такое развитие событий.

Сирия. Российское вовлечение в этот конфликт затрагивает целый ряд крупных тем международно-политического развития. В их числе:

• турбулентности во всем ближневосточном регионе;
• роль исламского фактора;
• противоречия, конфронтация, в целом динамика внутри ислама;
• международная роль России за пределами ее ближайшего окружения.

Для России главным рациональным мотивом вовлечения в Сирию явилось стремление выйти из усугубляющейся внешнеполитической изоляции, приняв участие в разрешении кризиса, за который она не несла ответственности. Поразительно, что в целом этот расчет оправдался (по крайней мере, на начальной стадии), хотя риск неудачи был исключительно велик. “Выйти из украинского тупика через сирийскую дверь” не удалось, но операция оказалась неожиданно результативной. Через месяц после ее начала положение дел серьезно изменилось как в поиске политического урегулирования, так и в плане вовлечения в него непримиримых внутренних и внешних оппонентов. Этот результат легко перечеркнуть, если видеть в нем только итог решительных военных действий. Но если последние будут рационально соотнесены с политическими задачами (а не наоборот), то сирийская операция, возможно, будет внесена в будущие учебники как редкий пример эффективности внешнего вмешательства.

В развитие сирийской ситуации сегодня оказались вложенными значительные военно-политические ресурсы. И хотя вопрос о переформатировании (перестройке) регионального миропорядка стоит по-прежнему остро, эта перспектива теперь соотносится с участием внешних акторов и возможностью согласования их действий. Как механизм организации международных отношений это в некотором смысле воспроизведение схем столетней давности — типа договоренностей Сайкса–Пико или модели “концерта держав” применительно к региональному контексту. Той самой модели, которую в открытую мало кто готов признать (это политически некорректно), но которая тем не менее — при всех сохраняющихся неопределенностях — может оказаться практически действенной. Хотя, конечно, с большими оговорками и коррективами.

Нет ясности, насколько долговременными окажутся последствия такого развития событий. Сомнения на этот счет вполне оправданы — как применительно к самому Ближнему Востоку, так и тем более в широком смысле. Этот подход имеет шансы сработать в сирийском сегменте. Но пока трудно представить себе другие ситуации, в которых все сложилось бы столь же благоприятным образом для модели “концерта держав” на более широком политическом пространстве, и чтобы при этом сами они не сорвались в штопор — как это чуть было не произошло (и все еще может произойти?) на треке Россия–Турция или по другим причинам. Иными словами, не следовало бы торопиться с системными выводами.

Что касается роли России, то в сирийском эпизоде произошло нечто уникальное. Она действовала не на своем поле, вдали от своих границ и абсолютно самостоятельно — и добилась не просто успеха, но также позитивной оценки своих усилий и даже бонуса в виде переговоров и принятия некоторых своих требований. В этом смысле результат сирийской операции для самой России выглядит даже более впечатляющим, чем возможный успех в деле урегулирования.

Но и тут уместен призыв к осторожности с выводами. Политическая составляющая процесса будет скорее зависеть от тонкого маневрирования, чем от мощного силового давления. Рано считать, что Россия стала полноправным участником “концерта держав”. Ситуацию скорее надо оценить несколько иначе: за Россией могут признавать возможность участвовать в таком концерте в тех случаях, когда у нее есть реальные карты, рычаги, инструменты воздействия — но также при отсутствии чрезмерных опасений, что она будет использовать их прежде всего и по преимуществу в интересах наращивания своего собственного влияния.

Что добавляет в глобальный политический ландшафт посткрымское развитие и вообще новая внешняя политика России? Этот сюжет представляется целесообразным рассмотреть по трем направлениям. Первое касается самой России, второе — Запада (точнее, российского вектора в его политике), третье — Китая и Азиатско–Тихоокеанского региона (АТР) в целом.

Россия

Разочаровывающие результаты в плане наращивания своего экономического потенциала и потенциала “мягкой силы” (авторитет государства, престиж, привлекательность и т.п.) Россия компенсирует активностью в тех сферах, где считает себя обладающей реальными возможностями влияния (прежде всего силового характера).

Россия четко обозначила свои притязания на постсоветское пространство. В формальном смысле никто эти притязания не примет. А де факто — они многими признаются как обоснованные (хотя и неправомерные).

Россия продемонстрировала умение осуществлять “спецоперации” на постсоветской территории и склонность к их использованию. Их эффективность не гарантирована, но они становятся инструментом воздействия на ситуацию в сопредельных странах.

Россия показала (на отдельных фазах украинского кризиса), что способна развертывать крупные силы в относительно короткие сроки. Еще совсем недавно такой способностью она не обладала. Для стран НАТО это стало впечатляющим и физически воспринимаемым сигналом потенциальной “угрозы с Востока”, которая с окончанием холодной войны казалась ушедшей в прошлое.

Сирийская операция стала символом (i) готовности и способности России к военному вмешательству далеко за пределами своего территориального ареала, (ii) политической и военной эффективности такого вмешательства.

Запад (российский вектор)

По тому, как выстраиваются отношения России и Запада, можно (достаточно условно) обозначить несколько основных моделей:

• Россия — органическая часть Запада;
• она не просто часть Запада, но и признается им в качестве одного из лидеров;
• Россия не является частью Запада, но осуществляет с ним кооперативное взаимодействие;
• главным алгоритмом их взаимоотношений является соперничество, конкуренция (за влияние во внешнем мире);
• отношения носят конфронтационный характер;
• Россия осуществляет балансирование между Западом и не-Западом;
• она организует не-Запад против Запада.

Понятно, что коль скоро новый внешнеполитический курс России выстраивается на ее самоотторжении от Запада, никакой интеграции с последним быть не может. Кооперативная часть спектра, казалось бы, тоже должна быть сведена на нет. Но в практическом плане, хотя сотрудничество и оказывается почти табуированным понятием, оно молчаливо не просто сохраняется, но даже поощряется (хотя и селективно — нормандский формат, Сирия). Конкуренция и соперничество, естественно, были и остаются — но при этом США, например, отмечают и даже усиленно артикулируют конструктивную роль России в урегулировании иранской ядерной проблемы.

Однако в целом возможностей для продвижения кооперативной повестки дня становится значительно меньше (санкции + политические императивы). Главная же потеря для России — утраченное доверие к ней, к политике государства, его институтам. Постепенно формируется образ страны, настроенной наступательно и даже агрессивно, граждане которой такую внешнеполитическую линию поддерживают и в этом смысле разделяют ответственность за нее. Позитивный тонус в отношении к России, некогда игравший достаточно существенную роль, сегодня почти полностью утрачен. Фактор времени работает не на размывание, а на усиление этой тенденции.

Вместе с тем, хотя Россия поссорилась с Западом, это еще не означает, что она решительно встала на сторону “не-Запада”. Тем более открытый вопрос — готовность и способность возглавить гипотетическую антизападную коалицию. Потребные ресурсы для такого курса могут оказаться очень значительными, выигрыши не очевидны, издержки и даже риски высоки (вступать в конфронтацию с Западом никто из эвентуальных партнеров не стремится).

То есть конкуренция, соперничество — эти атрибуты гораздо больше соответствуют духу новой российской политики, но отнюдь не становятся самодовлеющими и безусловными. Здесь, как и во многих других вопросах, пропагандистское сопровождение и псевдополитологические изыскания далеко опередили реальную политику.

Однако вряд ли есть основания рассчитывать, что ситуацию во взаимоотношениях с Западом удастся при желании (или когда к тому возникнет политический импульс) выправить быстро и малыми усилиями. Доверие — капитал, который теряется легко, а приобретается трудно и долго.

Это применимо и к отношениям в области бизнеса — причем даже в Европе, которую у нас нередко считают экономически более привязанной к России. Европейский бизнес заинтересован в восстановлении связей с Россией. Но он вынужден перенастраиваться и действовать в обход, работать через своих внеевропейских партнеров — что в долговременном плане ослабляет его позиции. Он восприимчив к давлению общественного мнения (и тем более правительства — а оно в свою очередь не может игнорировать общественные настроения). Утрата прямых контактов в конечном счете может произвести необратимый результат, и возвращаться будет просто некуда — фактор освоенности российской территории исчезнет.

Главные же опасности скатывания в холодную войну с США и Западом в целом касаются не столько непосредственных взаимоотношений с ними, сколько нереализуемых по этой причине возможностей, объективная востребованность которых чрезвычайно высока.

• Такой негативный опыт уже имел место недавно в связи с нереализованным проектом формирования Евро-атлантического сообщества безопасности (EASI — Euro-Atlantic Security Initiative).
• На обозримую перспективу основная зона международной нестабильности проходит широкой полосой от Северной Африки через Ближний и Средний Восток, треугольник Южной Азии и Центральной Азии и вплоть до Кореи. Она включает районы, где есть интересы России и где ее привлечение может быть абсолютно необходимым, а ее некооперативность и тем более конфронтационность с Западом существенно снизят шансы на достижение результата.
• К числу проблемных тем, буквально взывающих к совместным действиям России и США, относится формирование консенсуса по ядерному оружию в современных условиях.
• Пример Сирии наглядно показывает необходимость кооперативности в борьбе с ИГИЛ.
• Уникальным примером ареала с низкой конфликтогенностью является сегодня Арктика. Но она может быстро обрести проблемность, стать зоной соперничества — и тогда конфронтационность Россия / Запад скажется на положении дел крайне негативно.

Иногда новую внешнюю политику России соотносят с тезисом о конце эпохи доминирования Запада в международной системе. Он, однако, как минимум не самоочевиден (хотя и имеет широкую поддержку). По множеству параметров превалирующие или опережающие позиции Запада бесспорны: экономический потенциал, финансы, технология, организация политической системы, социальная компонента, культура (пусть даже масс-культура). Конца истории по Фукуяме не произошло — но глобальный мир, при всех издержках либерализма, становится все более западным. Запад все больше критикуют, но беженцы из Африки и с Ближнего Востока направляются именно на Запад. Новая внешняя политика России создает для него совершенно определенный дискомфорт — но не на столько, чтобы считать ее стимулом ускоряющегося “заката Запада”.

Равным образом существующие противоречия внутри Запада (внутри Европы или между Европой и США) вряд ли могут рассматриваться как значимый фактор в контексте новой российской внешней политики. Указанные противоречия реальны и по некоторым направлениям возрастают — но российские возможности капитализировать их крайне ограничены. А вот содействовать их минимизации Россия вполне в состоянии.

В частности, Крым и Украина вызывают не совсем одинаковое прочтение в США и Европе (впрочем, как и внутри Европы), но в целом способствовали консолидации Запада против России. Тема противоречий внутри НАТО, внутри ЕС по проблематике безопасности (в том числе по военно-политической интеграции) также ушла на задний план именно в контексте негативного восприятия новых мотивов в российском внешнеполитическом курсе.

Китай, АТР

В долговременном плане Китай представляет собой самый мощный единичный (страновóй) фактор эволюции современной системы международных отношений. Его действие обусловлено собственным генезисом и имеет собственную динамику. Новая внешняя политика России их затрагивает не напрямую, а по касательной — причем характер этого воздействия неоднозначен.

(i) По крымской ситуации и в контексте отношений Россия–Запад Китай в несомненном выигрыше. Эта ситуация интригующим образом соответствует модели “третьего радующегося”.

Но здесь есть крайне важные нюансы.

• Китай высказался против санкций и вообще против антироссийской мобилизации — но отнюдь не поддержал Россию по аннексии.
• Вместе с тем инкорпорация “чужой” (возвращение “своей”?) территории может молчаливо восприниматься со знаком плюс как эвентуальная модель по Тайваню (при всех очевидных отличиях от крымской ситуации).
• То же самое можно сказать о факте применения силы, если проецировать его на территориальные конфликты по морской периферии страны.
• Но “крымский синдром” имеет и обратную сторону, может ассоциироваться с уязвимостью Китая по сепаратизму (Тибет, СУАР). И это обстоятельство, судя по всему, имеет для Пекина приоритетное значение.

(ii) Новая внешняя политика России открывает перед Пекином дополнительные возможности для капитализации союзнических или квазисоюзнических отношений с Москвой. Но для последней остаются серьезные проблемы, которые ложатся бременем на эти отношения:

• экзистенциальная несоизмеримость потенциалов двух стран;
• возможность китайской экспансии в северном и северо-восточном направлении;
• конкуренция в политическом влиянии (прежде всего на Центральную Азию).

Очевидны риски и неопределенности эвентуальной “большой игры” России на этом поле.

(iii) В отношениях с США и Западом в целом Китай вовсе не ориентируется на разрыв и конфронтацию. Никаких иллюзий на этот счет быть не должно.

(iv) Китай должен рассматриваться в более широком контексте всего Азиатско-Тихоокеанского региона. Смещение центра тяжести международно-политической системы в направлении АТР — общепризнанный тренд мирового развития. С формальной точки зрения новая внешняя политика России вписывается в него очень хорошо. А вот будет ли она вписываться в него органически — зависит от двух факторов:

• от способности России вписаться в глобальные сдвиги в связи с АТР и мобилизовать для его освоения значительные финансово-экономические, военно-политические, дипломатические, организационные ресурсы;
• от востребованности российских усилий странами региона.

Пока и первое, и второе — под вопросом.

(v) Исходящие из Москвы импульсы могли бы обогатить международно-политическую палитру АТР по двум направлениям:

• Россия–Индия;
• Россия–Япония.

Но на первом есть мощнейшая конкуренция со стороны “новой внешней политики” США. На втором — сохраняется камень преткновения в лице проблемы “северных территорий”. Российская новая внешняя политика этих тем пока не затрагивает.

(vi) Вместе с тем в части логики, нацеленной на выстраивание альтернативного миропорядка, она хорошо вписывается в усилия по активизации Шанхайской организации сотрудничества (ШОС). Однако потенциал обновления международно-политической системы по этой линии, несмотря на значительную активность в последнее время, все еще нуждается в верификации.

Главная ось формирующейся международной системы

Таковой становятся взаимоотношения США и Китая, которые будут выстраиваться по лекалам стратегического противоборства и/или стратегического сотрудничества.

В самом общем плане российский фактор сможет воздействовать:

• на баланс между двумя странами;
• на соотношение элементов соперничества либо кооперативности в их взаимоотношениях.

Можно предположить, что в определенных условиях, когда противоположные тренды будут создавать ситуацию неустойчивого равновесия, прямое или косвенное воздействие России позволит склонить чашу весов в ту или иную сторону. В какую — будет зависеть от характера российской внешней политики: насколько она сохранит (или преодолеет) превалирование антизападного компонента и завышенные ставки в отношении Китая.

Новые акценты в российской внешней политике накладывают свой отпечаток на некоторые устоявшиеся тренды в международно-политическом развитии.

Обеспечение безопасности

Россия в отношении Крыма и Украины использовала аргумент безопасности и вместе с тем продемонстрировала, что она готова и способна отстаивать свои интересы безопасности силовым образом.

Ответ НАТО в сфере военного обеспечения безопасности носит многоплановый характер:

• повышение боеготовности вооруженных сил;
• укрепление взаимодействия с партнерами и соседями на Востоке и на Юге (Молдавией, Украиной, Грузией);
• коррективы в стратегии;
• наращивание сил быстрого развертывания с повышением их боеготовности и значительным увеличением численности;
• создание кадрированных штабных структур по восточной периферии альянса для обеспечения возможности быстрого широкомасштабного развертывания в новых странах альянса (с учетом ограничений по Основополагающему акту Россия–НАТО военное присутствие там будет обеспечиваться на основе ротации);
• усиление взаимодействия разведывательных ведомств против “гибридных войн”.

Возникает классический “парадокс безопасности”, когда укрепление собственной безопасности дает стимул для усилий противника, которые ее будут подрывать.

Вместе с тем это частный случай более общего феномена самооправдывающихся пророчеств:

• опасались, что Украина повернется к Западу — в результате развития событий в 2014–2015 гг. ее разворот в западном направлении стал необратимым;
• опасались, что НАТО подойдет к российским границам — в результате начинается наращивание присутствия НАТО вблизи российских границ;
• опасались, что на украинской территории появятся вооруженные силы и элементы военной инфраструктуры НАТО (Запада) — в результате это перестает быть теоретической перспективой и может перейти в плоскость практической реализации.

Ядерное оружие, нераспространение

Некоторые высказывания, сделанные в России на самом высоком уровне в связи с крымскими событиями, были восприняты или интерпретированы как политическое использование ядерного оружия, а в более широком плане — как его публичная легитимация. И то, и другое уже на протяжении десятилетий является если не табуированной, то неполиткорректной темой. Исходящие от России сигналы могли бы стать предметом самого пристального внимания. Пока они таковыми не стали — либо не были восприняты всерьез, либо не вызвали опасений. Но в принципе здесь таится возможность всплеска острой полемики по вопросам ядерных вооружений — не только концептуальной, но и порождающей соответствующие политические последствия.

На международных отношениях это может сказаться двояким образом. Во-первых, в связи с воспроизведением дискурса касательно стратегической стабильности (кредитоспособность ядерного сдерживания и т.п.) и возникающих на этой почве императивов для военного строительства. Во-вторых, по причине того, что отсутствие ясной перспективы уничтожения ядерного оружия будет оставаться самым убедительным обоснованием эвентуальных действий по его распространению. Обе темы были традиционными еще для миропорядка эпохи биполярной конфронтации и несколько утратили актуальность в контексте усилий по его перестройке, но могут снова выйти на первый план.

В практическом плане еще больше опасений возникает в связи с наращиванием военных усилий (испытательные пуски ракет, создание новых типов ядерного оружия и т.п.). На фоне масштабных военных приготовлений США обвинить Россию в инициировании новой гонки вооружений затруднительно. Но когда США подойдут к началу нового цикла в модернизации ядерных вооружений, ссылки на амбициозную российскую военную программу и достигнутые Россией результаты, которыми она заслуженно гордится, станут впечатляющим оправданием и обоснованием запроса Конгрессу на соответствующие ассигнования.

Применение силы

В новой внешней политике России видят пересмотр того алгоритма, которым Москва традиционно призывала руководствоваться в международных делах: никакого применения силы кроме как (i) в целях самообороны и (ii) с санкции Совета Безопасности. Это не значит, что именно ее действия дают зеленый свет отказу от такого подхода. Но ослабление любым государством ограничителей и самоограничителей (формальных и политических) касательно трансграничного применения силы может иметь следствием более “легковесное” принятие соответствующих решений в будущем — как самой этой страной, так и другими участниками международной жизни.

В более широком плане можно ожидать и влияния на переоценку представлений об относительном уменьшении роли военной силы, которые были популярными в контексте преодоления холодной войны. Пальма первенства и здесь отнюдь не за Россией, но если в связи с Косово и Ираком она противодействовала этому процессу, то сейчас картина выглядит прямо обратной (Сирия). Россия в этом смысле оказывается в мейнстриме, поскольку не исключено, что применение силы может стать даже более широким по территориальному ареалу. Проблему будут скорее видеть в том, чтобы обеспечить достижение максимального результата в кратчайшие сроки и при минимизации политических издержек (как внутренних, так и внешних).

Международному сообществу еще предстоит выяснить, какими последствиями чревата эта тенденция. Равно как концептуальное переосмысление характера войны и ее практическое переформатирование (“гибридные войны”).

Территории, границы

Проблематика страновóго статуса территорий (включающая или затрагивающая такие темы, как изменение границ, сецессия, ирредентизм и т.п.) исключительно сложна и противоречива. Существует огромная история вопроса; есть общее понимание, что здесь нельзя действовать с наскока и второпях (или же потом за это часто приходится платить); наработаны самые разнообразные подходы (в том числе на весьма высоком профессиональном уровне по линии ОБСЕ). Россия все это проигнорировала в случае с Крымом, решив вопрос быстро и на первый взгляд исключительно эффективно. Что может подтолкнуть к осуществлению такого же сценария в других местах и другими действующими лицами.

Не очевидно, какие выводы можно было бы сделать из “крымского сценария”:

• обоснованность / целесообразность прямого применения силы или ее проецирования в форме “гибридных сценариев”?
• условный характер политических соглашений и договоренностей и возможность их игнорировать?
• ключевая роль временнóй спрессованности изменений (фактор “быстрой силы”)?
• перспективность “собирания” земель по этническому основанию?
• важное значение внешних гарантий и поддержки (или отсутствия таковых)?

Эти факторы специфичны и ситуативны. Но они могут “сыграть” в кризисных ситуациях, особенно в зонах турбулентности (в Африке, на Ближнем и Среднем Востоке). Даже несмотря на убедительно продемонстрированные весьма высокие политические, репутационные и иные издержки односторонних действий, содержащих значимую силовую составляющую.

Суверенитет, невмешательство

Россия традиционно придерживается консервативно-охранительной позиции по суверенитету и вопросу о (не)вмешательстве извне во внутренние дела стран. По Крыму и Украине она выступила в остром противоречии с этой линией. Была демонстративно обозначена возможность трансграничной и широкомасштабной поддержки сепаратизма, ирредентизма или просто оппозиционных властям и лояльных внешнему покровителю сил.

Этот подход вписывается уже в другую парадигму — “смены режима” (regime change), которая Россией решительно не принимается (Ирак, Ливия, Сирия). Но именно эта парадигма стала ориентиром в отношении Крыма и Украины, причем не только в общеполитическом плане, но и в плане конкретной организации “гибридных операций”.

Из чего можно сделать вывод об абсолютно ситуативном характере политики Москвы по всему этому комплексу вопросов. Проецирование (Россией или иными странами) такого подхода на другие проблемные зоны будет усиливать там нестабильность.

На этой почве может возникать дополнительная конфликтность в международно-политическом развитии в целом. Поскольку нельзя исключать серьезных противоречий между внешними контрагентами охваченной волнениями страны, когда происходящие в ней события трактуются с прямо противоположных позиций (как в случае с Украиной и Сирией) или когда не удается прийти к согласию о мерах, которые может и должно принять международное сообщество.

А в более широком плане конфликты интересов, когда сталкиваются императивы внутреннего развития государств и их международно-политические взаимоотношения, относятся к числу наиболее трудных для приведения к общему знаменателю. Здесь возникают (или могут возникать в будущем) наиболее серьезные узлы напряженности не по ситуативным, а по принципиальным основаниям. Например:

• взаимная ответственность государств в вопросах использования и трансграничного перемещения природных ресурсов;
• усилия по обеспечению собственной безопасности и восприятие таких усилий другими государствами;
• коллизия между правом народов на самоопределение и территориальной целостностью государств.

Объективно стоящая перед новой внешней политикой России задача — избавиться от иллюзии возможности простых решений для такого рода проблем. И не подпитывать такие иллюзии в других странах.

Последствия новой внешней политики России для международных отношений крайне противоречивы. Сегодня на радарах мировой политики Россия видна лучше, чем два года назад — но заплатить за это пришлось санкциями, изоляцией, имиджевыми потерями. Издержки на украинском направлении частично отыграны на сирийском.

Россия потревожила мировой порядок — но не сломала его. Однако последствия ее воздействия могут сказаться на конфигурации международной системы, наложить свой отпечаток на методы действия государств, характер их международно-политического поведения, императивы выстраивания их взаимоотношений.

При этом Россия парадоксальным образом выступает одновременно:

• и как нарушитель сложившегося статус-кво (неприятие американской гегемонии и миропорядка с доминированием Запада);
• и как апологет консервативного отношения к традиционным нормам (невмешательство);
• и даже как сторонник возрождения некоторых уходящих в прошлое концептов (“зоны влияния”).

Постмодернистские эксцессы в развитии международной системы, которым Россия по большому счету оппонирует, могут оказаться контрпродуктивными и дестабилизирующими, создать опасный разрыв между нормативными представлениями и тем, что воспринимается странами, обществом, гражданами в качестве приемлемого и разумного. Такого рода коллизии, как показал опыт, возникают, например, при акценте на неумеренном “преодолении” государства в пользу надгосударственности или в связи с решениями по новым проблемным темам (регулирование миграции, экологическое законодательство и т.п.).

Но еще более негативным образом на устойчивости мирового порядка могло бы сказаться “движение вспять”, восстановление атрибутов прошедших времен и возрождение норм, традиций, поведенческих алгоритмов, которые были преодолены в ходе эволюции международной системы и отвергнуты международным сообществом.

К числу таковых относятся, например:

• неуважительное отношение к правовым нормам и устоявшимся стандартам поведения;
• несоблюдение заключенных соглашений;
• продвижение “зон влияния”;
• обращение (пусть даже в стиле light) к “ядерной” аргументации;
• акцент на силовых методах.

Напротив, оказавшись снова в условиях конфронтации, целесообразно использовать оправдавшие себя подходы к международным делам — такие, как информационный обмен, транспарентность, предсказуемость поведения во взаимоотношениях с оппонентом, сфокусированность на позитивной повестке дня. Обратиться к уже накопленному опыту (со)существования во время “классической” холодной войны. Или снова его нарабатывать, коль скоро старые навыки утрачены. Пошагово, наощупь искать взаимоприемлемый баланс, устанавливать пределы допустимого как для противоположной стороны, так и для себя (что сегодня особенно актуально в связи с сирийским досье). И поскольку, как и во время предыдущей холодной войны, всегда есть опасность срыва — действовать осторожно, запастись терпением и считать исключение катастрофического сценария важнейшим приоритетом.